К октябрю волчата становятся волками. Ростом, обликом, самостоятельностью. А вот по натуре некоторые отличаются не совсем у раченной игривостью. В их поведении уже много повадок взрослых волков, но еще нет волчьей суровости и мудрой осторожности. Если сыты, могут спать под лучами ласкового солнышка с той же беспечностью, что и самые ленивые домашние собаки: можно пройти рядом, и ни шаги, ни человеческие голоса не прервут их безмятежного сна. Изчезла мрачноватая хмуроватость несмышленышей, и во взгляде стало больше любопытства, смешанного с постоянной готовностью к какой-нибудь проказе, нежели изучающей внимательности, которая поражает при встрече с их родителями. Семейная привязанность в эту пору достаточно крепка, но у взрослеющих подростков нет-нет, да и берет верх над строгой дисциплиной эдакое бездумное своеволие, без которого, наверное, волчонок не может стать настоящим волком, при необходимости без подсказки и обучения пойти на риск, найти единственно правильный выход из той ситуации, в которой никто из его рода прежде не оказывался. Да и у волка с волчихой к осени слабеет надзор за детенышами. Труднее становится держать под постоянным присмотром весь выводок. Самовольные отлучки и охотничьи вылазки волчат не вызывают у них прежнего родительского беспокойства, словно уверенность, что вырастили и воспитали достойных охотников, подавляет тревогу за судьбу нового поколения. Да так оно и должно быть, потому что опека опекой, а личный опыт, один самостоятельно полученный от природы урок порой бывают полезнее и поучительнее родительского наставничества. Именно так расширяется круг общего волчьего познания: и обучением, и случайными находками. А открытое одним зверем становится достоянием всей семьи или стаи. Молодняк до многого доходит своим умом. Но наряду с возрастанием серьезного отношения к суровостям жизни у него еще велика склонность к шутливому озорству, которое доставляет немало удовольствия, улучшает настроение, а вдобавок кое-чему и учит. Один из таких озорников выбрал себе развлечение охотиться на птиц. И занимался он этим не от полуголодного существования, не от постоянного недоедания и не от желания во что бы то ни стало отведать скворчиного или журавлиного мяса. Нет, для него стремление погоняться за птицами было чем-то вроде спортивного увлечения, было выше, чем желание проглотить кусочек мяса с перьями... Представьте себе яркий ковер ровной озими, по которому дружной ватажкой бегают, что-то склевывая второпях, с полсотни скворцов. Неподалеку от них степенно расхаживают несколько ворон, воронья семья, находя съедобное по своему вкусу. По краю поля змеится укатанная, без выбоин, дорога, а между дорогой и лесом лежит небольшая лужайка с нескошенной, но уже малость поблекшей отавой. И однажды, когда солнце развеяло утренний туман и подсушило отсыревшие паучьи тенета, выбежал на ту лужайку молодой волк и, не оглядываясь, не останавливаясь, доскакал до дороги. Остановился, осторожно вошел, как втек, в сухой бурьян и медленно улегся на землю, слившись с травяной ветошью. До птиц было далековато, и зверь долго лежал неподвижно, надеясь, что должны же они подойти поближе. Не видел он, однако, еще двух ворон, которые сидели прямо над ним на провисшем телефонном проводе. Ни одна из них не каркнула, чтобы предупредить своих, не подала сигнала тревоги. Обе сидели, как сторонние зрители в ожидании дарового зрелища, Это было непохоже на поведение нормальных ворон, которые никогда не предают своих. Они либо раньше познакомились с этим волчком и знали его намерения и действия наперед, либо им сверху было виднее, что вся затея с нападением неопасна ни для своих, ни для беспечных скворцов, которые, не предчувствуя подвоха, все больше приближались к дороге. Решив нападать, волк еще плотнее прижался к земле. Можно было пройти мимо и не заметить: уши прижаты, до узеньких щелочек прищурены глаза. Словно бы и дышать перестал, а шерсть на нем цветом, как бурьян, в котором затаился (меня эта способность становиться на совершенно открытом месте невидимкой поразила в степях Казахстана; ляжет среди низеньких, жухлых солянок и как растворится в них). Посчитав, что удача уже обеспечена, зверь одним броском перемахнул через дорогу и длинными, настильными прыжками кинулся к скворцам. А дальше все выглядело со стороны, как обоюдная игра птиц и зверя. Волк метался от скворцов к воронам, но и те, и другие лишь отлетали немного и снова опускались на пшеницу. Расстояние немного скрадывало длину и скорость прыжков, и казалось издали, что птицы довольно лениво, будто сговорившись заранее, дразнят волка. И даже те две вороны, которые смотрели эту oxoтy, как на забаву спустились к своим, ко опоздали. Погонявшись еще немного за скворцами, зверь, не гб«хода, поскакал к лесу, игриво подпрыгивая на травяной лужайке по этому разудалому скоку можно было угадать, настроение владело молодым волком в солнечное утро бабьего лета: не поймал никого, ну и не надо. Пусть себе летают и поют. Зато какое удовольствие получил! Казалось, не будь на поле скворцов и ворон, он с тем же азартом погонялся быза поздними бабочками-желтушками, порхавшими над последними цветами. Конечно, всерьез гоняться за крылатым скворцом, как за добычей, ни один нормальный волк не станет, за журавлем тем более. Но месяцем раньше, может быть, тот же самый волк и в тех же местах попробовал в открытую погоняться за журавлями. Переночевав в пойме заповедного Хопра, журавли на утренне. заре, протрубив общий сбор, слетались на поле, с которого только-только убрали кукурузу. Журавль — не скворец. Он осторожнее самого осторожного скворца, и во сто крат осторожнее журавлиная стая. И когда эта стая, двести восемьдесят птиц, увидела выскочившего из ясеневой лесополосы волка, паники не было. Было, скорее, общее любопытство старых птиц и серого молодняка, который видел живого волка впервые. Журавл« взлетают легко и без разгона и, возможно, это обнадежило хищника: видя, как неподвижно стоят птицы, он поднажал из последних и... очутился на пустом месте. Стая опустилась снова довольно далеко, на той части поля, которую уже начали перепахивать под зиму. Вывалив язык, волк тоже помчал туда. Да только по свежей, неразборонованной пашне, по глубоким бороздам и подсохшим комьям гребней не очень-то разбежишься даже на четырех. Не сводя взгляда с журавлей, зверь, наверное, не глядел под ноги и, споткнувшись, сделал стойку на зависть всем цирковым клоунам. Зацепившись за вывороченную глыбу, он так ткнулся мордой в борозду, что на какой-то миг стал торчком: хвост и задние ноги прямо вверх. Мне в этот миг показалось, что вся журавлиная стая потешалась над незадачливым охотником: такого «трюка» они не видели никогда. А через минуту уже не волк гонялся за журавлями, а журавли ходили за ним. И не было уже ничего похожего на игру, а на охоту тем более. Наверное, и у зверей есть какое-то состояние, когда они испытывают чувство, похожее на стыд. Оно было во всей фигуре волка, трусившего с опущенной головой к спасительному лесу. А журавли были великодушны: они не стали провожать его до опушки. Зычно перекликаясь, птицы вернулись на прежнее место, занявшись поиском потерянных зерен и обломков початков, будто забыв о неожиданном происшествии. Л.Семаго